Вторая жизнь Уве - Страница 65

К оглавлению

Полчаса спустя кошак с Уве идут к «саабу», тут их догоняет Адриан, легонько дергает Уве за рукав куртки.

– Не закладывайте Мирсада, лады?..

– Кого? – не понимает Уве.

– Моего босса, – поясняет Адриан.

Увидев, что до Уве все равно не доходит, о ком он, добавляет:

– Ну, тот, накрашенный.

– Ты про голубого, что ли?

Адриан кивает.

– Батя его… ну, Амель типа… Он, короче, не в курсах, что Мирсад того…

Адриан подыскивает нужное слово.

– Голубой? – подсказывает Уве.

Адриан кивает. Уве пожимает плечами. Появляется запыхавшаяся Парване, семенит к ним.

– Куда ты запропастилась? – спрашивает Уве.

– Да, мелочь кой-какая завалялась, так сунула тому бедолаге, – отвечает Парване, кивая в сторону бродяги с чумазой бородой, все так же скучающего у стены.

– Тоже мне. Да он на твои кровные себе бормотухи купит, только и всего.

Тут глаза Парване округляются, но в них проскакивает что-то, до боли напоминающее иронию.

– Да ты что?! Ах, разбойник! А я-то, ДУРА, поверила ему, что он побежит выплачивать ссуду за учебу в университете на факультете квантовой физики!

Уве, хмыкнув, открывает «сааб». Адриан топчется, все не уходит.

– Чего еще? – спрашивает Уве.

– Не запалите Мирсада, о’кей? Без балды?

Уве назидательно тычет в него пальцем:

– Милок! А не ты ли собрался драндулет французский покупать? Так что тебе сейчас впору не за других хлопотать, своих забот не оберешься.

30. Уве и общество без него

Уве сметает снег с камня. Старательно разгребает мерзлую землю, сажает цветы. Встает, отряхивается. Смущенно читает на камне имя Сони. Сколько раз отчитывал ее за опоздания, и вот, на тебе – сам же опоздал. Оно конечно, причина в высшей степени уважительная, но ведь обещался ей, а не пришел.

– Тут, понимаешь, такая, блин, канитель приключилась, – оправдывается он перед камнем.

И замолкает вновь.

Уве сам не знает, как так вышло. Как и когда он онемел. С той поры, как схоронил ее, дни и недели слились для него в сплошное безвременье, а потому он и сам себе не смог бы дать отчет, где был, чем занимался. Со смерти Сони до самой встречи с Парване и ее балбесом Патриком в тот день, когда они раскурочили ему почтовый ящик, Уве вообще не припомнит, чтоб заговаривал хоть с единой живой душой.

Бывало, даже поужинать забывал. Прежде такого с ним не случалось. С того самого дня, когда почти сорок лет назад подсел к ней в поезде. Распорядок дня у них был всегда, покуда была жива Соня. Вставал Уве без четверти шесть, варил кофе, шел на обход. В полседьмого Соня выходила из душа, тогда садились завтракать, пили кофе. Соня ела вареные яйца, Уве – бутерброды. В пять минут восьмого Уве относил жену в машину, складывал кресло в багажник и отвозил в школу. Потом ехал на работу. Без четверти десять пили кофе – каждый на своей работе. Соня – с молоком, Уве – черный. В двенадцать обедали. Без пятнадцати три – снова кофе. В четверть шестого Уве забирал Соню со школьного двора, сажал в «сааб», кресло складывал в багажник. В шесть садились за кухонный стол, ужинали. Обычно мясом с подливой и картошкой. Любимой едой Уве. Потом она сидела в кресле, подогнув под себя парализованные ноги, и решала кроссворды, а Уве мастерил что-нибудь в сарае либо смотрел новости. В полдесятого Уве нес ее по лестнице наверх, в спальню. Соня ему всю плешь проела: дескать, у нас же гостевая комната внизу пустует, не проще ли обустроить спальню там? Уве ни в какую. Только лет через десять до нее дошло: этим он хотел показать ей, что и не думает сдаваться. Что ему сам черт не брат. И Соня отступилась.

По вечерам в пятницу засиживались до половины одиннадцатого, смотрели телик. В субботу завтракали поздно, иной раз – аж в восемь. Потом отправлялись по делам. Ехали на строительный рынок, в мебельный магазин или в теплицы. Соня покупала цветочный грунт, Уве приценивался к садовому инструменту. Домик у них был махонький, садик тоже, однако свободное местечко для новых посадок-пристроек находилось всегда. По пути домой делали остановку, лакомились мороженым. Соня любила шоколадное. Уве – ореховое. Каждый год мороженщики повышали цену на одну крону, и данный факт, по выражению Сони, приводил Уве в «экстаз». Вернувшись домой, она выкатывалась из кухни на махонькую террасу, а оттуда – на площадку перед домом. Там Уве высаживал ее из коляски на землю. Соню хлебом не корми – дай покопаться на грядках, что-нибудь посадить, а на ногах стоять при этом, собственно, и незачем. Тем временем Уве брал отвертку и шел в дом. Что хорошо в домашнем хозяйстве, так это то, что ремонтировать его можно бесконечно. Всегда отыщется недокрученный винтик – вот Уве и принимался его докручивать.

В воскресенье шли в кафе пить кофе. Уве читал газету, Соня болтала. Потом наступал понедельник.

И вот наступил понедельник, но Сони уже не было.

Уве и сам точно не знал, отчего превратился в сурового молчуна. Оттого ли, что стал больше беседовать сам с собой. Или же мало-помалу выживал из ума. Сам нет-нет и задумывался об этом. Выходило так, что не подпускает он к себе людей из страха, как бы память о дорогом ее голосе не потонула в гомоне их сварливых голосов.

Он нежно водит пальцами по могильному камню, словно разглаживает длинные ворсинки пухлого-пухлого ковра. Никогда не понимал молодежь, которая все ноет, что не может «найти себя». Частенько слышал эти речи от своих тридцатилетних сослуживцев. Всё скулили, как не хватает им «свободного времени», как будто работали они с одной-единственной целью: хорошенько отдохнуть от работы. Соня посмеивалась над Уве, называя «самым негибким человеком на свете». Уве не обижался. Отнюдь: по его мнению, какой-никакой порядок должен же быть. Жить по расписанию. Не менять вещи, доказавшие свою надежность. Что в том плохого?