Вторая жизнь Уве - Страница 37

Поравнявшись с Уве, поезд наконец останавливается. От испуга у салаги в лице ни кровинки. Бедняга чуть не рыдает. Оба таращатся друг на друга сквозь стекло электровоза так, словно каждый брел со своего конца ядерной пустыни и вдруг обнаружил, что он – не единственный выживший после светопреставления. Один – с облегчением. Другой – с огорчением.

Машинист несмело кивает. Уве обреченно кивает в ответ.

Одно дело – распрощаться с собственной никчемной жизнью. Другое – испортить чужую, встретившись взглядом с человеком за миг до того, как превратишься в кровавую лепешку на стекле его кабины. Хрен вам, это не про Уве. Ни батя, ни Соня не простили бы ему этого.

– Ты как? Цел? – кричит Уве один из ремонтников.

– В последний момент выскочил! – радуется другой.

Они вылупились на Уве практически так же, как только что разглядывали свою яму. Видимо, работа у них такая – зенки пялить. Уве недовольно смотрит в ответ.

– Еще бы чуть-чуть! – подтверждает третий рабочий.

В руке у него надкушенный банан.

– Плохо бы дело кончилось! – улыбается первый.

– Еще как плохо, – соглашается другой.

– Мог и помереть, чего доброго! – поясняет третий.

– Да ты прямо герой, мужик! – восклицает первый.

– Жизнь спас. Вот это по-нашенски! – охотно кивает другой.

– По-нашему. Не «по-нашенски», а «по-нашему», – поправляет его Уве, точно в него вселилась Соня.

– А то бы помер, – поясняет третий и, как ни в чем не бывало, кусает банан.

На пути, сверкая всеми аварийными огнями, стоит поезд – пыхтит, сопит, охает, стонет, как толстяк, со всего маху влепившийся в стену. Из вагонов на перрон в растерянности выползают всевозможные личности – вероятно, айтишники и прочий никчемный народ, смекает Уве. Он сует руки в карманы.

– Ну, теперь еще черт знает сколько поездов опоздает, – произносит он и с невероятной досадой взирает на столпотворение на платформе.

– Ага, – говорит первый рабочий.

– Точно, – говорит другой.

– Все расписание коту под хвост, – соглашается третий.

Тут Уве издает звук – как будто кто-то силится выдвинуть заклинивший громоздкий ящик из ржавых пазов комода. Молча проходит мимо рабочих.

– Ты куда? Эй, герой! – удивленно кричит ему вдогонку первый рабочий.

– Постой! – кричит другой.

– Ну, герой же! – кричит третий.

Уве не реагирует. Миновав дежурного за плексигласом, выходит на заснеженную улицу и идет домой. Дремлющий город вокруг него потихоньку оживает, возвращаясь к своим иномаркам, ипотекам, энтернетам и прочей дребедени.

И этот день испорчен, испорчен непоправимо, горько констатирует Уве.

На подходе к велосипедному сараю, возле стоянки, он замечает белую «шкоду». Та движется со стороны дома, в котором живут Руне с Анитой. Рядом с водителем сидит решительного вида женщина – на носу очки, в руках целая кипа папок и бумаг. Водитель – давешний тип в белой рубашке. Машина резко выворачивает из-за угла, чуть не сбив Уве, – тот едва успевает отпрыгнуть.

Поравнявшись с Уве, тип в белой рубашке указывает на него дымящейся сигареткой сквозь лобовое стекло, на роже торжествующая ухмылка. Дескать, сам виноват, что встал на пути, но я, человек в белой рубашке, великодушно прощаю тебе твою оплошность.

– Идиот! – ревет Уве вдогонку «шкоде», но тип в белой рубашке словно не слышит. Машина скрывается за углом. Уве успевает запомнить номера.

– Скоро и тебя упекут, старый хрен! – злобно шипит кто-то позади него.

Уве машинально заносит кулак, оборачивается и вдруг видит себя в зеркальном отражении очков на носу бледной немочи. Валенок сидит у нее на руках. Злобно щерится на Уве.

– Из социалки приезжали, – кивает немочь на дорогу с ехидной ухмылочкой.

Уве смотрит в сторону стоянки: там пижон Андерс задом выезжает на своей «ауди» из гаража. Фары новые поставил, со ступенчатым отражателем, отмечает Уве. Чтобы даже во тьме всем было видно, что за рулем конченый придурок.

– А тебе какое дело? – отбривает Уве немочь.

Силиконовый рот ее страшно кривится, пытаясь растянуться в улыбку, на какую только способна женщина, чьи губы нашпигованы экологическими отходами и нейротоксинами.

– А такое: сейчас они увезут в богадельню маразматика из крайнего дома. А после – твоя очередь!

Она сплевывает и уходит к машине. Уве глядит вслед, грудь под курткой ходит ходуном. Пока «ауди» разворачивается, немочь выставляет ему в стекло средний палец. Первое желание Уве – наброситься, порвать на куски германского уродца со всем содержимым, включая пижонов, немочей, шавок и ступенчатые отражатели. Но дыхание вдруг перехватывает, как если на полном ходу врезаться в сугроб. Уве наклоняется, упершись руками в колени и, к своему негодованию, понимает, что задохнулся. Сердце колотится так, будто его грудь – это дверь в единственный оставшийся на свете общественный туалет.

Где-то через минуту слабость отступает. В правом глазу далекий мигающий отблеск. «Ауди» скрывается из виду. Уве разворачивается и медленно бредет к дому, держась за сердце.

Перед домом останавливается. Смотрит на сугроб у сарая. На кошачий лаз в сугробе.

Там в глубине лежит кошак.

Сто процентов!

16. Уве и грузовик в лесу

До того дня, как этот угрюмый, нескладный паренек с крепкими руками и грустными синими глазами подсел к ней в поезде, Соня безоговорочно любила только три вещи: книжки, отца и кошек.

Нет, парни по ней, конечно, сохли. Женихи всех мастей. Долговязые шатены и низкорослые блондины, хохмачи и зануды, щеголи и индюки, красавцы и скупердяи – все они были не прочь приударить за Соней, кабы не страшилки про ее отца, которыми полнилась деревенька: якобы у него на этот случай припасено в избушке на лесной опушке не одно ружье. Впрочем, никто из обожателей никогда не смотрел на нее такими глазами, как этот паренек, который опустился возле нее на лавку. Будто она – единственная девушка на свете.