Вторая жизнь Уве - Страница 38

Случалось, особенно первое время, подружки спрашивали, куда подевалось ее благоразумие. Она была хорошенькая, о чем неустанно твердили ей все окружающие. А еще вечно смеялась: какие бы шутки ни играла с ней жизнь, Соня умела всегда на все взглянуть оптимистически. А Уве, гм, ну, Уве – это Уве. И на это окружающие тоже не уставали указывать Соне. Такие, как он, уже в начальных классах больше походят на ворчливых старичков. Соня же заслуживает гораздо, гораздо лучшей партии, убеждали ее доброхоты.

Все так, но для Сони Уве не был ни угловатым, ни угрюмым, ни резким. В ее глазах он остался тем, кто подарил ей чуть примятые розовые цветы, когда они впервые пошли в ресторан. И еще она запомнила отцовский кургузый пиджачок, который топорщился на его широких, чуть сутулых плечах. И ту пылкость, с какой он защищал справедливость, порядочность и кропотливый труд, мир, в котором белое должно быть белым. Не ради наград или дипломов, не ради одобрительного похлопывания по спине. Не так уж много осталось на свете таких мужчин, решила Соня. И потому ухватилась за него. Ну, не писал он ей стихов, не пел серенад, не осыпал дорогими подарками. Но кто бы другой столько месяцев изо дня в день по стольку часов катался не в ту сторону, просто чтобы сидеть рядом с ней и слушать, что она говорит.

Так что, когда она брала его руку (толщиной с ее ногу) и щекотала, покуда не треснет, расползаясь в улыбку, гипсовая маска на его суровом лице, душа ее пела. И эти мгновения принадлежали ей и только ей.

– «Не согрешив, покаяться нельзя. Мой муж покается. И станет лучше. Гораздо лучше, через грех пройдя», – ответила она Уве в тот вечер, когда, впервые ужиная с ней, он признался, что обманул ее, сказал, что служит в армии.

Тогда она не рассердилась. Потом, естественно, сердилась на него без счета, но не в тот раз. А он за все пройденные вместе годы больше ни единожды не солгал ей.

– Кто это сказал? – поинтересовался Уве, косясь на тройные редуты столовых приборов, выложенные перед ним на столе, будто кто открыл перед ним каптерку со словами: «Выбери себе оружие».

– Шекспир, – ответила Соня.

– И как он, ничего? – спросил Уве.

– Волшебный, – с улыбкой кивнула Соня. – Из Англии.

– Не нашенский, что ль? – пробубнил Уве в салфетку.

– Не наш, – поправила Соня и ласково положила свою руку на его.

Прожив с ним вместе без малого сорок лет, Соня помогла осилить тома сочинений Шекспира не одной сотне труднообучаемых учеников с дислексией и дисграфией. За все это время Уве, как она ни билась, не прочел ни строчки. Зато, как только они заселились в новый дом, Уве несколько первых недель каждый вечер что-то мастерил в сарае. А смастерив, поставил в гостиной книжный шкаф такой красоты, что Соня только ахнула.

– Где-нибудь же нужно их хранить, – пробормотал Уве, расковыривая концом отвертки ранку на большом пальце.

Она забралась к нему на руки и сказала, что обожает его. Он только кивнул.

Только раз она спросила его, откуда эти ожоги на руках. И потом сама додумывала, восстанавливая по кусочкам историю о том, как ее муж лишился родительского дома, потому что из Уве ей удалось вытянуть лишь несколько односложных ответов. По крайней мере, она выяснила, откуда взялись шрамы. И теперь, спроси кто из подружек, на что ей сдался этот Уве, Соня отвечала, что большинство мужчин бежит от пожара. А Уве бежит на пожар.

Уве по пальцам одной руки мог сосчитать, сколько раз встречался с ее отцом. Тот жил далеко на севере, в лесной глухомани: при взгляде на топографическую карту создавалось впечатление, что старый хрыч нарочно поселился так, чтобы быть подальше от человеческого жилья. Мать Сони умерла при родах. Больше женщин отец в дом не приводил. «Ништо, есть у меня жонка. Да токмо из дому отлучилась», – изредка фыркал он, если кто в его присутствии набирался смелости поднять соответствующий вопрос.

Соня перебралась в город, поступила на филфак. Отец страшно возмутился, когда она предложила забрать его к себе. «Оно мне нать? Там, поди, люди всяки!» Слово «люди» в его устах звучало как ругательство. Ну, Соня и оставила его в покое. Раз в неделю навещала его, раз в месяц он сам доезжал на грузовичке до бакалейной лавки, а больше ни с кем не водился, только с Эрнестом.

Эрнест этот был беспородный котяра, причем огромного размера. Девочкой Соня могла бы скакать на нем, как на пони. Кот заглядывал в избу, когда заблагорассудится, но жить не жил. А где жил, про то никому не ведомо. Соня назвала его Эрнестом в честь Эрнеста Хемингуэя. Отец ее книги в руках не держал, но когда дочка, пяти лет от роду, самостоятельно освоив грамоту, взялась за чтение газет, отец, даром что дремуч, и тот смекнул, что с этим надо что-то делать. «Не след робятенку гамно читаць, не то умом тронется», – заявил он, подводя дочку к столу в сельской библиотеке. Пожилая библиотекарша могла лишь в общих чертах догадываться о смысле сказанного, однако согласилась, что, спору нет, особый дар у девочки и впрямь налицо. На том они с библиотекаршей и порешили – с тех пор к ежемесячным поездкам в бакалейную лавку добавился поход в библиотеку. К двенадцати годам Соня прочла все имевшиеся там книги, каждую – не менее двух раз. Любимые же, как, например, «Старик и море», читала столько раз, что сбилась со счету.

Итак, Эрнест стал Эрнестом. Но так и остался ничьим. Разговаривать он не разговаривал, зато любил ходить с отцом на рыбалку. Отец уважал кота за эти качества, а потому, вернувшись домой, по-братски делился с ним уловом.

Когда Соня впервые привела мужа в старую лесную избушку, Уве с отцом, уткнувшись в свои плошки, добрый час, точно глухонемые, молча сидели друг против друга, меж тем как она пыталась завязать хоть какое-то подобие цивилизованной беседы. Ни тот ни другой мужчина не могли взять в толк, на что ей сдалась эта беседа, но оба сидели – делая одолжение единственной дорогой для обоих женщине. Оба, каждый со своей стороны, намедни громко и долго кобенились, противясь смотринам, но напрасно. Сонин отец заранее настроил себя против юнца. Знал отец про него только то, что тот живет в городе и, со слов Сони, терпеть не может котов. Уже двух этих недостатков, по мнению Сониного отца, было предостаточно, чтобы забраковать ее нового кавалера как человека в высшей степени ненадежного.