Вторая жизнь Уве - Страница 50

– Уве побий къёвуна! – сказала трехлеточка и энергично закивала коту: наверное, почувствовала, что нескрываемая неприязнь Уве к медицинским учреждениям нуждается в расшифровке для тех, кто не наблюдал ее воочию в прошлый раз.

Впрочем, кошак, судя по виду, не въехал. Ведь если тот клоун был таким же назойливым, как эта трехлетняя егоза, то, может, кот и одобрил бы действия Уве.

– Меня шантажировать бесполезно! – решительно отрезал Уве и ткнул в Парване пальцем, давая понять: разговор окончен.

И вот это как раз и есть главная причина, по которой Уве нынче оказался перед больницей. Кошак считает, что Уве предал лично его, усадив на заднее сиденье вместе с трехлетним чудовищем, которое теребило его всю дорогу до больницы. Уве поправляет газетку, разложенную на сиденьях. Он чувствует, что Парване смухлевала. Ладно, когда она предлагала «избавиться» от журналистки, он сам еще не очень отчетливо представлял, как это будет. И конечно, не требовал, чтобы она превратила журналистку в облако сизого дыма или, грохнув лопатой, закопала где-нибудь в пустыне.

А Парване что? Всего-то и сделала, что отперла ворота, выпустила журналистку да сунула ей визитку со словами: «Позвони мне, я сама расскажу тебе про Уве». Это называется «избавиться»? Нет, уж извините – так в жизни ни от кого не избавишься, полагает Уве.

Но теперь уж поздно. Теперь он в третий раз меньше чем за неделю торчит перед этой треклятой больницей, будь она неладна. Шантаж, вот и весь сказ.

А еще кошак этот – поглядывает с укоризной. Точь-в-точь как когда-то Соня.

– Да не заберет никто Руне, говорю тебе. Им бы только грозиться, а до дела дойдет, так еще лет десять с ним проваландаются, – уверяет Уве кота.

А может, заодно и Соню. А заодно и себя самого. Кто знает?

– И хватит себя жалеть. Да не возьми я тебя, жил бы ты сейчас с младшенькой, она б тебе враз хвостато накрутила – небось и огрызка бы твоего не осталось. Умишком-то своим пораскинь, – хмыкает он коту, пытаясь уйти от неприятной темы.

Отвернувшись от Уве, кошак сворачивается калачиком и засыпает – в знак протеста. Уве продолжает пялиться в окошко. Нет у девчонки никакой аллергии, это яснее ясного. И тут Парване схитрила – чтобы всучить ему кошака.

Ишь, блин, нашла маразматика!

23. Уве и автобус, который не доехал

«Каждому мужчине нужно знать, за что он сражается». Кажется, так сказано. По крайней мере, так сказала Соня, читая ему вслух очередную книгу. Какую, разве упомнишь: это ж не женщина была, а ходячая библиотека. В Испании накупила целый баул литературы, даром что по-испански не говорила. «Выучу, пока буду читать», – сказала. Как будто так и надо. Уве же сказал, что предпочитает думать сам, нежели читать измышления всяких халтурщиков. Соня улыбнулась, потрепала его по щеке. На такой аргумент Уве возразить было нечего.

А потому он подхватил набитые книгами баулы и понес в автобус. Прошел мимо водителя – почуял запах вина, но промолчал: коль у них в Испании так заведено, так, значит, тому и быть. Когда он сел на место, Соня приложила его руку к своему животу, и Уве в первый и последний раз почувствовал, как шевелится их ребенок. Потом встал, пошел оправиться, но не дошел до середины, когда автобус царапнул разделительный отбойник, и разом все стихло. Словно само время затаило дыхание. А потом – взрыв: это полетели стеклянные осколки. И скрежет, безжалостный скрежет – это смялись железные бока. И громкие удары – это машины влепились автобусу в зад.

И крики. Ему вовек не забыть этих криков.

Уве швырнуло оземь, он помнит лишь, как распластался на пузе. Как судорожно искал ее глазами в месиве тел, но ее нигде не было. Он хотел ринуться вперед (с крыши градом сыпались, резали его колючие осколки) и не мог – словно рассвирепевший зверь навалился на него сзади. Словно сам сатана пригвоздил его, вцепился мертвой хваткой, заставляя барахтаться на полу и корчиться от унижения. Оно будет мучить его каждую ночь, до самого конца: то кошмарное бессилие.

Всю первую неделю он не отходил от ее постели. Наконец сиделки не стерпели – отправили его помыться и переодеться. И все кругом смотрели на него жалостливо и «соболезновали». Пришел какой-то доктор, заговорил с Уве равнодушно-безучастным голосом о том, что «нужно быть готовым к тому, что она вообще не проснется». Уве вышвырнул его в дверь. Забыв предварительно отпереть ее.

– Соня живая! Хватит делать вид, что она умерла! – проорал он в коридор.

Ну, после того случая мало кто отважился бы разубедить его.

На десятый день – дождь барабанил по стеклам и транзистор бубнил что-то про самый сильный ураган за последние надцать лет – Соня, с трудом разлепив щелочки глаз, увидала Уве и тихонько вложила руку в его пятерню. Согнула пальчик в его ладони.

Она заснула и спала всю ночь. А наутро сиделки вызвались сообщить ей правду, но Уве был непреклонен – сказал, что справится сам. И голос его не дрогнул, когда он стал говорить с ней и нежно потирал ее руки, словно те очень, очень замерзли. Доложил про пьяного водителя, про то, как врезались в отбойник, как столкнулись. Как воняло горелой резиной. Про оглушительный удар.

И про ребеночка, которому не суждено появиться на свет.

И она завыла. Первобытным, безутешным воем – он стенал и метался в обеих душах, раздирая их в клочья, час за часом, и не было числа этим часам. Время и горе сплавились в одну беспросветную тьму без края. Уве уже тогда знал, что сам никогда не простит себе, что не остался сидеть на месте, не уберег их. Знал, что эта боль будет жечь его вечно.